Откровенное интервью с поэтессой Настой Кудасовой — о защите Куропат в 17 лет и муже, который не принимал белорусский язык
«А з неба скрозь слёзы, абняўшы нябесны штурвал, глядзіць ашалелы ад роспачы лётчык Акрэсцін: «Усё пазабыта. Нікога не ўратаваў». Это стихотворение Насты Кудасовой взорвал интернет. Сама поэтесса не ожидала такого резонанса. Ее слова не раз попадали в самое сердце, давая название тем непередаваемым чувствам, которые переживают белорусы последний год.
«Наша Нива» побеседовала с поэтессой, чтобы узнать ее историю. О первой защите Куропат в 17 лет, любимом футбольном клубе, жизни в провинции, муже, который не принимал белорусский язык, и ощущении времени. А также о том, что делать, когда подступает отчаяние.
«Рогачев — моя личная культурная столица»
«Наша Нива»: Вы всю жизнь провели в Рогачеве?
Наста Кудасова: Я здесь родилась, окончила школу, а затем поступила на филологический факультет БГУ и уехала в Минск. Пока училась, жила в столице шесть лет. Но так и не сумела полюбить этот город. Он для меня слишком суетливый и удушливый. Поэтому, как только учеба закончилась, я сразу сбежала замуж в Гомель. Потом много где путешествовала еще, уже вместе с семьей, пожила понемногу в разных городах и деревнях, но в итоге вернулась в Рогачев. Здесь я знаю, что я дома, здесь я будто чувствую какой-то тыл, который меня защищает. И детей, мне кажется, проще растить в маленьком городе, ведь здесь все и все вокруг знакомо, меньше приходится волноваться.
«НН»: Какой для вас этот город?
НК: С первого взгляда он может показаться обычным провинциальным постсоветским городом. Но если походить нужными тропами да с нужным человеком, который покажет дух места, раскроет его тайны… Тогда можно понять, почему этот город стал местом силы для многих писателей и художников. Наиболее известен, конечно же, Владимир Короткевич, который приезжал сюда специально за вдохновением и заживлением души. Город стоит на слиянии двух рек: с одной стороны у нас Днепр, с другой Друть. И много озер вокруг, это очень красиво, здесь легко дышится.
Рогачев для меня сказочный уютный город, моя личная культурная столица.
«НН»: Топите за рогачевскую сгущенку?
НК: Да, обязательно. Хотя я, честно говоря, никогда не была фанатом сгущенки, я ее практически не употребляю. Но это же принцип — поддерживать свое.
«НН»: В местной библиотеке до сих пор висит ваш портрет?
НК: Есть. Там у них огромное дерево изображено на стене и на ветках — потреты разных писателей из Рогачевщины, и современных, и тех, что раньше жили. На самой нижней ветке, ближе к корням висит и мой. Не знаю, кто инициировал это писательское дерево, но мои дети очень гордятся тем портретом и каждый раз туда заходят проверить, на месте ли все еще мама.
«Если тебе 17 лет — как такое можно пропустить? Мы чуть ли не ежедневно ездили в Куропаты»
«НН»: В 17 лет произошла ваша первая защита Куропат и «Молодой фронт». Расскажите, как это было.
НК: Не могу сказать, что я была активной молодофронтовкой. Это был непродолжительный период, но удостоверение члена МФ до сих пор храню на память. А случилось знакомство действительно через Куропаты. Я только приехала в Минск учиться и сразу же двинулась с друзьями в Куропаты, так как об этом месте мы знали еще со школы и считали, что для посещения в столице это пункт номер один.
Была осень 2001 года. Мы осмотрели там все, побродили и вдруг увидели, что какие-то бульдозеры работают рядом. Очень удивились, а уже через несколько дней в СМИ написали, что началось строительство и надо защищать Куропаты. Туда начали стягиваться активные люди.
А нам тоже болела эта тема, да и если тебе 17 лет — как такое можно пропустить? Мы чуть ли не ежедневно ездили в Куропаты, чтобы быть там вместе с другими активистами.
Там я познакомилась с Павлом Северинцем. Он был очень харизматичным и вдохновляющим человеком, невозможно было не увлечься его деятельностью. Поэтому я время от времени участвовала в каких-то мероприятиях, которые проводились «Молодым фронтом». Потом еще посещала курсы «Диджеев Возрождения», у меня есть диплом об успешном окончании.
Но любая организация — это прежде всего люди, которые ее создают. Были там искренние и приятные личности, которые вызывали уважение, а были и очень неприличные. Из-за этого я, видимо, и разочаровалась в молодежных движениях. К тому же, я поняла, что мне интереснее исследовать культуру, делать что-то для ее развития — я не политик все же и не общественный деятель. Я хотела писать стихи и изменять мир к лучшему через красоту поэзии. Поэтому ушла больше в себя, свое творчество.
«НН»: У вас же когда-то были мысли поступать на исторический факультет, почему в итоге русская филология победила?
НК: Я до 11 класса не знала точно, кем хочу быть. Да, история Беларуси мне была очень интересна, но я не знала, где потом работать с таким образованием, хотелось более рационального подхода к будущему. В общем, думала пойти на переводчика в «иньяз», так как училась в классе с английским уклоном. Но меня зачислили на русское отделение филфака без экзаменов, потому что я была победительницей республиканской олимпиады. Я восприняла это как знак — раз уж меня туда зачислили, пойду на филфак.
«НН»: Распределение после было, в школу отправляли?
НК: Нет. Я затем поступила в магистратуру на платное обучение, и распределение меня миновало. А там уже сразу сложилась семья, сын родился. После второго ребенка — до 30 лет я была в декрете почти все время.
«НН»: Сейчас какая-то работа есть? Белорусские писатели же работают и в редакциях, и на заводах.
НК: Занимаюсь интернет-магазином моего мужа, помогаю продавать его украшения. Мы давно разошлись, но сохраняем хорошие рабочие отношения. Писательская работа иногда тоже что-то приносит. Вообще, я люблю быть менеджером — хорошо вижу, что нужно делать, чтобы люди читали книги и интересовались нашей культурой. Например, какие можно было бы устраивать фестивали в Рогачеве по примеру той же Украины или Польши. Но не в это время, к сожалению. А так, думаю, если бы нам разрешили свободно развернуться, можно было бы из книжек и выступлений жить — не то чтобы шикарно, но нормально.
«Не чувствую в себе права смотреть футбол: как, когда сидят люди в тюрьме?»
«НН»: Вы писали, что многие радости обычной жизни потерялись в августе 2020-го и до сих пор не вернулись. Например, вы не можете смотреть футбол и читать книги. Давно интересуетесь футболом?
НК: Лет шесть назад я подсела. Обычно творческие люди находятся в какой-то своей вселенной, оторванной от обыденности, а футбол — это что-то из земной жизни, что-то веселое, бодрое, очень физическое, то, что тебя заземляет. Мне нравилось, что это другое течение, другая тусовка, другое информационное пространство, полностью отличное от поэтического. А после августа — может, это какой-то посттравматический синдром — некоторые радости начали казаться неуместными.
Я до сих пор не чувствую в себе права смотреть футбол и болеть. Ну как, когда сидят люди в тюрьме? Я не могу себе позволить сопереживать таким дурацким вещам, как забили гол или нет.
«НН»: За кого раньше болели?
НК: Мне нравилась Италия, и я смотрела итальянскую Серию А. И там я болела за «Ювентус».
«НН»: А за белорусским футболом следили?
НК: Не знаю, я почему-то не люблю наших. Это что-то женское: наши мужчины, они какие-то не такие (смеется).
«Любовь меня разочаровала, и я ее не ищу больше»
«НН»: Хотели бы спросить о личном. Вы воспитываете двоих детей, но, насколько понимаю, в разводе.
НК: Мы остались официально в браке, но уже давно живем отдельно. Причины этого трудно объяснить в двух словах: просто человек оказывается не тем, с кем бы ты хотел быть рядом. Но дети объединяют, приходится находить общий язык. Ведь мне важно, чтобы дети уважали маму и папу одинаково. Поэтому стараюсь скрывать свои обиды и раздражение.
Долгое время я злилась из-за того, что нужно себя заставлять быть терпеливой и вежливой. А потом поняла, что эта ситуация дана мне для самовоспитания. И даже последние пару лет поймала якобы дзен. Я чувствую, что расту, благодаря этим непростым отношениям, учусь толерантности, закаляюсь. Может, все семьи через это проходят? Просто когда ты молод, ты не осознаешь, с чем тебе придется столкнуться. Ведь семья — это сложная работа над собой, а не бабочки в животе.
Вряд ли я могу, конечно, влюбиться в этого человека заново. Это не о любви, а о более христианском чувстве принятия другого человека. И это интересный формат общения с мужчиной.
Мне сейчас такой формат даже интереснее, чем любовь, потому что он о чем-то выше. А любовь меня разочаровала, и я ее не ищу больше.
«НН»: А с чем, например, пришлось мириться?
НК: У нас много разного во взглядах — например, язык белорусский он совсем не принимает. Не верит в то, что существует женская поэзия, считает, что я занимаюсь чушью.
Я научилась просто молчать и не спорить, берегу здоровье, ведь убедить словами здесь невозможно. Это разница в жизненных ценностях. Наверное, когда любишь человека, ты очень много от него ждешь взамен и надеешься, что он будет таким, каким ты хочешь его видеть. Поэтому раньше я сильно переживала из-за всех наших споров и недоразумений. Но теперь я не нуждаюсь в том, чтобы нравиться ему или быть приятной, то я могу ясно осознавать, каким он есть, и принять это как данность. И из-за разных взглядов переживаю уже не так сильно, мне это сейчас несущественно. Главное, что у моих детей есть папа, они не унывают.
«НН»: Читали, что у вашего сына эпилепсия. Помните, как вам впервые об этом сообщили?
НК: Я помню это очень хорошо. У сына с раннего детства случались приступы, они постоянно были связаны с высокой температурой, и нам говорили, что это фибрильные судороги (они возникают при горячке. — «НН»), которые после шести лет пройдут. Я, как многие мамы, верила, что сын перерастет и просто ждала. И только когда ему было 6,5 лет, мы впервые поехали на большое обследование в Гродно, так как случился тяжелый приступ и это насторожило доктора. Там нам озвучили диагноз.
Для меня это был большой шок, потому что я не готовилась к такому. Почему-то была уверена, что с нами такого не может случиться, ведь я же все делала правильно и очень ответственно относилась к беременности, очень ждала этого ребенка. Жизнь в тот момент обрушилась. Тогда это слово звучало как приговор.
Но в конце концов это только слово, зато многие вещи стали более понятны, когда я узнала, как называется то, с чем нам придется жить. Я стала больше читать и изучать эту тему. И как-то привыкла уже, я не считаю нашу жизнь трагедией.
Сын подрос, приступы стали не такими тяжелыми. А потом, если посмотреть вокруг, понимаешь, что у всех людей есть какие-то проблемы, у каждого своя боль и свой крест, и ты не особый «мученик».
Я вообще долгое время про эпилепсию нигде не рассказывала, даже знакомым. Мне казалось, что стыдно о своих бедах публично плакаться.
Буквально несколько лет назад проговорилась, и меня шокировало просто, как люди потряслись, начали сочувствовать, предлагать помощь. Я тогда осознала, что, наверное, зря я так долго держала это в себе, мне не хватало возможности об этом поговорить и получить психологическую поддержку.
«НН»: Сын ходит в обычную школу?
НК: Пока да. Этот год было проще, так как он учился во вторую смену, не надо было рано вставать. Сын медленнее других, ему все труднее дается и в общем течении детей ему сложно бывает. Поэтому он отдельно в школе держится, особенно ни с кем не дружит. Он некоторое время был на домашнем обучении, но это очень тоскливо, сидишь дома в четырех стенах. А так он выходит в люди, развивается, да и я могу работать, хоть немножко писать. Поэтому надеюсь, что все же получится у него ходить в школу.
«НН»: То, что это провинция, добавляет сложность?
НК: В школе к нам хорошо относятся. Но, конечно, приходится подстраиваться под большинство. Если бы была возможность учиться в какой-нибудь более спокойной школе, где не так шумно и быстро, сын был бы счастливее, безусловно. Но уж как есть.
И еще жаль, что здесь не так много активностей — если бы это был большой город, для сына нашлось бы больше кружков. Он ходил рисовать раньше, и хорошо получалось, но потом не смог: ведь это большая нагрузка для него, нужно было ежедневно ездить на занятия. Это ухудшало его состояние — стало больше приступов, головных болей. Потом добавились недоразумения с администрацией, и я забрала его из школы искусств, к сожалению. А на спортивные секции ему нельзя.
«2021 год — это какая-то растерянность»
«НН»: «Мы не верылі ў трыццаць сёмы — і да нас пагрукаў дваццаты» (строка из стихотворения Насты Кудасовой. — «НН»). Что вас ошарашило?
НК: Насилие прежде всего. Помните, когда еще Анна Северинец написала стихотворение о Коле и эта тема обсуждалась накануне: неужели могут отдать приказ стрелять? Так вот я была из тех, кто не верил, что такое может быть. Развязать войну против народа? Нет, до такого у нас не дойдет. И меня шокировало, что, оказывается, очень легко можно отдать такой приказ и его выполнять. Я всегда верила, что мы один народ, неважно, кто где работает и каких взглядов держится.
Оказывается, я полностью ошиблась в людях. Как легко, получается, можно натравить одних на других. Я думаю, им долго и целенаправленно внушали, что на улицы выходят отморозки, проплаченные, и они реально верили, когда избивали и стреляли, что выполняют миссию по спасению государства.
Репрессии 1930-х, сталинизм остались непережитыми, неотрефлексированными в нашем обществе. Этот шлейф тянется за нами. Я и раньше понимала, что гештальт не закрыт, но казалось, что эта тема сама рассосется, год за годом, понемногу. И вот 2020-й показал, что ничего само не пройдет, что нужно возвращаться и осмысливать тот период, переболеть, покаяться.
«НН»: Многие сравнивают нынешние события с «Архипелагом ГУЛАГ» Солженицына. Вы с каким произведением проводите параллели?
НК: Мне сильно отозвалась Ахматова — не знаю, сколько раз перечитала ее «Реквием». Я раньше не очень любила Ахматову. Меня ее поэзия не трогала, казалось холодной. И тут я вдруг плачу над каждой строкой — слова, как гвозди, забиваются в тело. Просто нужно было попасть в эту ситуацию, чтобы понять, насколько Ахматова была точной.
И тот простой, строгий, лаконичный язык, которым она писала, — он единственно возможный сейчас. Потому что искать экзотические формы, наслаждаться языковыми играми, как я любила раньше, теперь недопустимо, по-моему. Нужно вернуться в какое-то первичное состояние, начало начал и называть вещи простыми словами: это добро, а это зло.
«НН»: У вас же тоже язык поэзии изменился.
НК: Да. Со стихотворения про Окрестина началась новая творческая ипостась. Я же даже сначала, когда его написала, не могла понять, он хороший или плохой. Ведь это было что-то вроде не мое. Я никогда не употребляла такой синтаксис, по-другому пользовалась языком. А здесь повествовательная интонация, без всяких чрезвычайных метафор и аллитераций. Помню, как сомневалась, стоит ли публиковать такое стихотворение.
Но никаким другим языком я уже не могла писать. У меня на некоторое время после событий августа якобы заняло язык, что-то во мне умерло, оборвалось. И тут вдруг пришел новый голос.
После публикации стихотворения был разительный резонанс, у меня такого никогда не было еще, и тогда я поняла, что попала правильно.
«НН»: Какое слово у вас ассоциируется с 2020 годом?
НК: Насилие — это первое, что приходит в голову. Хотя осенью было такое двойственное настроение и чувствовалось также чувство солидарности, возвышенности. В Рогачеве ведь тоже марши происходили, женщины выходили с цветами. Но за год эта чернота все съела, и я больше возвращаюсь к теме насилия.
«НН»: А 2021-й?
НК: Сейчас больно, что люди рассыпаются. Я вижу, что многие уезжают, разрушаются семьи. Я когда приезжала в Минск, всегда встречалась с друзьями, а теперь понимаю, что все меньше тех, с кем можно встретиться, и это меняет картину моей страны.
Я бы сказала, что 2021 год — это какая-то растерянность. Не знаю, чего ждать.
Не могу сказать, что я пессимист, но для оптимистичных прогнозов тоже поводов нет. Все застыло в надежде, ожидании и отчаянии.
«Всегда думала, что эмиграция — самое страшное, что может случиться в жизни»
«НН»: Некоторые писатели уезжают, так как, по их мнению, рефлексировать можно только на расстоянии. Вы же принципиально остаетесь здесь. Почему?
НК: Насчет расстояния — у меня тоже была такая мысль. Я ездила весной на литературную стипендию в Чехию на месяц и очень надеялась, что, когда вырвусь, со стороны все увижу яснее. На самом деле нет: оттуда все выглядит еще страшнее. Ведь ты далеко от дома и, если что-то случится с близкими, не сможешь им помочь. Я писала там много только потому, что у меня больше времени свободного было, а не потому, что издали лучше видится.
В общем же я всегда думала, что эмиграция — самое страшное, что может случиться в жизни. Это была бы моя личная трагедия.
Для меня любовь к Родине — это любовь прежде всего к земле, что можно пощупать… Деревьям, речкам — тому, что я могу обнять или потрогать рукой.
«НН»: Вы недавно были в путешествии в Карелии. Это ваш способ вернуть равновесие?
НК: Кстати, как раз Карелия — единственное место, где я смогла бы жить, наверное, кроме Беларуси. Если бы только это не была Россия, потому что меня многое в российской политике пугает. Я не люблю империй и хотела бы, чтобы все народы жили в своих маленьких ухоженных странах, не мешая друг другу.
Но когда я приезжаю в Карелию, я абстрагируюсь от политики. Это как вторая родина, крестная мать, там я чувствую себя как дома. Там прекрасная природа, похожая на белорусскую, но будто в квадрате, увеличенная в несколько раз. Если лес, то суперлесистый, если озеро, то идеальное в своей озерности. Там больше камней, больше сосен, больше воды, рыбы, грибов. Я не городской по натуре человек, и для меня это все важно. Поэтому я езжу туда за вдохновением и чтобы перевести дух от нашего белорусского безумия.
«НН»: Почему у вас нет оптимизма на ближайшие годы?
НК: Мне кажется, это не закончится быстро.
Большинство людей ждет перемен и предвкушает их. Но в этой трясине нужно будет застыть на определенное время и просто выжить. Чисто физически выдержать.
Хотя осенью мы с [поэтом] Димой Строцевым разговаривали на эту тему. И меня приятно удивило, что он после Окрестина был, но такой возвышенный, бодрый!
И он, как человек того поколения, которое помнит распад Советского Союза, сказал мне, что в 1980-х было подобное ощущение. Также никто не представлял, что все быстро развалится. Все просто делали понемногу свое дело, жили по-партизански. И в один прекрасный день проснулись в независимой стране.
Он верит, что теперь будет так же, в один прекрасный день мы проснемся, а нам скажут: ну все, конец тьмы, свобода! Хорошо, если он прав, пусть бы так и было.
«НН»: Что делаете, когда подступает отчаяние?
НК: Я тогда вспоминаю друзей, переживших намного больше, чем я. вспоминаю Таню Гацуру, например. И думаю: ну что я, сижу дома, жива-здорова, все мои родные в порядке, они рядом со мной — так почему я так сильно переживаю?
Мне становится стыдно, что я падаю духом, и я стараюсь не ныть. Или писать стихи — если это все выпустить в стих, проговорить, делается легче.
